Самоубийство категорически запрещается

Каждому из нас с детства вдалбливали, что надо уметь проигрывать. Нет, мы, разумеется, читали о рыцарях. "Айвенго" и все такое прочее. Но то было давно. И как бы не о нас. А так, вообще-то, нужно уметь переживать поражения. Ибо поражения — это ошибки. А человек обязан меняться и больше не делать ошибок.

 

Каждому из нас с детства вдалбливали, что надо уметь проигрывать.

Нет, мы, разумеется, читали о рыцарях. "Айвенго" и все такое прочее. Но то было давно. И как бы не о нас. А так, вообще-то, нужно уметь переживать поражения. Ибо поражения — это ошибки. А человек обязан меняться и больше не делать ошибок.

Принципиальность? Не в этом случае. Нужно быть гибким и правильно приспосабливаться к изменениям в интонациях командного голоса. Кто командир? Это неважно.

А ведь если присмотреться, то нас с детства учили не воевать, а сдаваться.

У профессиональных наемников есть правило, в каком порядке нужно сдаваться: сначала кладешь основное оружие, потом три шага назад, снимаешь разгрузку, и так все дальше, с интервалом в три шага, пока не останешься голый по пояс на коленях и с руками на голове. По этой процедуре противник предположительно сразу понимает, кто ты, за что и сколько бить и о чем спрашивать.

Ну, так то Запад. А нас учили правильно сдаваться училки и директора школ, родители и менты, общество, проникнутое павликоморозовщиной и доминантой минимальной выгоды. Все это называлось "признать ошибки". И, как результат, раскаяться, конечно же. В совершенных ошибках. "Извините, я больше так никогда не буду", — ритуальная формула индульгирования, произнесенная хулиганом, открывала ему не двери, а калитку к социальным лифтам. Покорись. Признай, и все богатства коммунистического мира будут твоими. Спецмагазин, спецпаек и Югославия как единственно дозволенное.

Не было слаще клиента для следователя КГБ, чем раскаявшийся (неважно, понарошку или по-настоящему) диссидент. Тут тебе и его покаянное письмо в "Літературну Україну", и на всех партсобраниях страны триумфальная констатация победы серпа и молота над словом и духом.

По сути, нас методично учили изменять своим принципам и идеалам. И не говорите, что это было в прошлой жизни. Каждый, кто сталкивался с современной школой и своими детьми в ней, поймет, о чем я.

Противоходом все это время шла другая волна — упрямства, несгибаемости, одиночества и исступленной принципиальности. Очень немногочисленная. Это уже потом, задним числом, после 1991 года невесть откуда взялись сонмы патриотов. А так вообще все всех поименно знали. Даже стукачей.

Но эта противоходная волна не гасла, прирастала молодняком год от году все круче и в итоге вспенила самый первый Майдан. Вскипала и, как цунами, переросла в последний бой. Ну, мы так думали.

И вот война. И вот сгорает в ней день за днем то лучшее, ради чего эта страна, в общем-то, считается, и существует. И в ней есть поражения, и они очень болезненны. Потому что воспитанные "Мосфильмом", Голливудом и компьютерными стрелялками вообще не понимали, как это можно нашим взять, да и проиграть. Хотя любой повоевавший человек, да хоть бригадный из 90-х, ухмыльнется и намекнет, что пацанов хоронить — дело пацанское. А вы как думали? Да никак, у нас с думалкой вообще напряги, братан из 90-х.

И тут всплывает на поверхность, не без посторонней помощи, подсказка — да просто надо уметь проигрывать. Потому что тот, кто делает из своего поражения правильные выводы, всегда будет впереди. И чем выше цена проигрыша, тем любимее будут грабли. То есть наше поражение как опыт станет нам родным, личностным и уже некритикуемым по определению. Чувство вины и ходячего несчастья навязывают нам с раннего детства. Во всем происходящем мы виновны изначально. И только государство, которому делегировано право на насилие, имеет право на строгость, принципиальность и непреклонность. Мы с этим сентиментальным чувством носили чаи "беркутам" и читали им стихи вместо того, чтобы посмотреть на каких-нибудь людей со столетним опытом войны за независимость — ирландцев или там курдов, как у них с этими чувствами? Ответ был бы простой — были и такие люди среди нас. Да все уже вымерли.

И оказалось, что украинское государство — это мы. Безо всяких там преувеличений. Прежнее государство сбежало с манатками. А вроде как нынешнее стеснительно смотрело ему вслед: не обронит ли чего впопыхах — в хозяйстве пригодится.

А еще позже оказалось, что единственная функция государства — разрешительная. То есть оно разрешает нам делать его работу за него, чтобы потом заявить, что мы это все не так делаем. И надо признавать свои ошибки.

И это, наверное, так. И это, наверное, правильно. Учиться на своих ошибках. Но как переживать поражения в войне, когда их цена — человеческие жизни? И как переживать их тогда, когда кажется, что выводы из поражений не делаются? Или это только кажется?

Прежде всего, сориентироваться на местности. Это первое правило приведения себя в чувство. Лично я учился этому на тренинге по оказанию первой помощи жертвам авиакатастрофы в тренировочном лагере в горах Кетскилл в Канаде.

Вспомните, как вас зовут. Предположите, какой сегодня день, число, год. Какое время года. Что последнее вы помните из того, что с вами произошло.

Я помню, что у нас война. Но говорят, что ее как бы нет.

Нас обстреливают, есть убитые и раненые. Можно воспринять это как бытовуху — да мало ли людей умирает ежедневно? — или как исключительное событие, словно до нас на планете отродясь не было войн.

Поражения мы терпим везде, начиная с нашего собственного организма, потому что под неумолимым напором времени мы так или иначе терпим поражение и в итоге умираем. Гибнем, если кто-то сражался. Но обычно просто банально дохнем.

Военное поражение сакрально, потому что оно предусматривает несправедливость смерти, если вы сражаетесь за правое дело, и справедливость — если за наоборот. А нас-то за что?

Печальные ловушки демократии предполагают, что наша скорбь в случае проигрыша — вселенска, а триумф в случае победы — универсален.

Люди, да придите же в чувство, наконец! Воевавшие меня поддержат. Ваши предки-казаки, писавшие письмо турецкому султану и технически хорошо знавшие, как правильно насадить ворога на палю, только поржали бы над вами. Есть информационная реальность абстрактных утрат, а есть просто чьи-то кишки на близлежащих ветках. Не важно, чьи. И по первому поводу слез проливается гораздо больше. Потому что второе обычно вызывает всего лишь банальную негероическую рвоту.

Брехт в 1940 году писал: "Эффект очуждения — старинный театральный прием, встречающийся в комедиях, некоторых отраслях народного искусства, а также на сцене азиатского театра". Брехт его не изобрел, но только у него этот эффект превратился в теоретически разработанный метод построения пьес и спектаклей. То же говорил и Виктор Шкловский, придумавший в результате опечатки психологический прием "остранения" — объективный взгляд, исключающий эмоцию вопреки желанию.

Можем вернуться в гораздо более далекие времена —в Японию, в "Хагакурэ Бусидо", в "Книгу пяти Колец". И вы увидите в летописях той кровавой эпохи один-единственный совет — хладнокровие вопреки всему.

За тысячи лет человечество не изобрело никакой другой опции, кроме стоицизма, когда речь идет о вопросах жизни и смерти. То есть, если мы военные поражения воспринимаем как персонализированное "птн", то приближающее нас к смерти — это трагично. А если это часть природных явлений, в итоге ведущих к тому же самому, то, может, принять это с достоинством?

Современная цивилизация исключила культуру смерти и умирания из своего обихода, потому что прибыли мало, а ответственности много. Украинская культура не успела стерилизоваться, поэтому фольклор вроде "Пливе кача…" в ближайшие лет двадцать фольклором считаться не будет.

Субъективно человек, чувствующий себя гражданином, скорбит и страдает, переживая военные поражения своей нации. То есть, таким образом, он уже переживает поражение.

"Самоубийство категорически запрещается! Держись три-пять лет. Я обязательно приду за тобой. Продолжай борьбу, пока еще жив хотя бы один солдат, даже если придется питаться плодами пальм. Повторяю, самоубийство строго запрещено!" — такой приказ отдал японскому лейтенанту Хиро Оноде его командир майор Танигути.

Последующие 30 лет Онода провел в партизанской борьбе на Филиппинах, потому что не имел приказа о капитуляции. Он сдался филиппинским войскам лишь в 1974 году, когда его престарелый командир лично зачитал ему приказ.

Самурайская этика предполагает обратить факт поражения в позор для победителя.

Я помню 2004 год, когда ошеломленный японский журналист, интервьюируя коменданта палаточного лагеря, не выходившего оттуда несколько недель, подавленно воскликнул: "В Японии больше нет самураев!" Я даже не представляю, что он мог бы сказать сейчас.

Общество очень сильно расслоилось. На героев, чей подвиг настолько невероятен, что не может быть описан в рамках обыденности, и на остальных пожирателей "суши". Еще будет на них свой Акира Куросава, а там, глядишь, и Юкио Мисима найдется. Дайте срок.

Украинское терпение к страданиям настолько безгранично, что вызывает у врагов мысли о сугубой терпильности хохла как биологического вида. Но даже украинское терпение когда-то заканчивается. Майдан — свидетель.

Поэтому первое — для власти: если она увидит, что не справляется, то пусть, как в рекламном ролике, нальет и отойдет в сторону. Сами разберемся.

Второе — для людей. В общем-то, ничего нового. Впервые в европейской литературе эта фраза появилась в 1841 году в романе Эжена Сю "Матильда".

"Месть — это блюдо, которое следует подавать холодным". Самоубийство пусть совершают враги.

Олег Покальчук